Прямо из СССР, или Как «травить» детство

Тогда до него было не дотянуться, даже когда я хорошо выросла и достигла вполне солидного возраста четырех с половиной лет.

А потом уже, когда я «добралась» до нужной отметины, чтобы самостоятельно себя обслужить, газировочные аппараты исчезли… Или меня перестали поить газировкой. Не помню. Но хорошо помню свое первое серьезное разочарование, когда мой личный голубенький стакан (пить из общественного граненого строго запрещалось) остался наполовину пуст. Что-то тогда случилось с аппаратом, и он, выплевывая последние капли, заглох. С тех пор прошло много-много лет. Было выпито много литров «Юпи», «Инвайта», «Грушевого», «Малинового»… А теперь я добралась до отметины, когда за выпитое вино и даже тайное виски с колой ничегошеньки от домашних не влетит, как например, за «Юпи», который предательски окрашивал рот и губы в прекрасный розовый цвет.
Впрочем, скрыть что-либо от родных было просто невозможно. Даже если это что-то происходило аж через две улицы, скажем, на крыше. Гонцы до дома добегали прежде, чем я, насытившаяся тутовником, спущусь на землю, где меня поджидали пара голодных сестринских ртов. Приходилось говорить, что уже все было съедено до меня. Однако несколько ягод им все же от меня доставалось. А мне доставалось дома, но не так чтобы очень. На пару дней затишья словесных «плетей» вполне хватало.
– Ну за что? За что такое наказание? Если бы я хотела мальчика, мне бы в больнице дали мальчика, а не тебя, – взывала к совести мама, а в глазах – укор. В такие минуты ее зеленые глаза становились серыми. Значит, и впрямь плохо дело. Это сейчас я могу возразить и привожу в свою защиту тысячи заготовленных на семейной службе аргументов. И когда смотрю на ее вроде любимое лицо, жутко, жутко злюсь. Злюсь вот за эту морщину и за вот эту новую на лбу тоже злюсь. И ничего не могу ни с собой, ни с ними поделать.
– Ага. Как же! – отвечала я тогда маме про себя, а вслух сказать этого было нельзя. А я-то уже прекрасно понимала, что мальчики даются от поцелуя в губы, а девочки – в щечку. И выбирай кого хочешь.
Серьезно я вляпалась в день, когда вырядилась, как черт на праздник. Нацепила мамины каблуки, измазалась помадой и понесла свою красоту через всю улицу к Аминке. И мы, закинув ногу на ногу, чокаясь, пили «Юпи» из фужеров, которые доставались в очень редких случаях. По праздникам. А под столом стояло полведра «Инвайта», который «Просто добавь воды!» А еще была роскошь – целых два блока, представляете, два блока жвачек «Турбо» и «Черепашки Ниндзя». Последние с наклейками. Мне их дядя подарил, а я часть раздала, часть успела обменять на всякие девчачьи безделушки и новый наряд для Барби.
Весь уклад счастливой жизни перевернулся в одночасье. Меня отправили в село. На перевоспитание. Мол, поглядите, что вышло из вашей породы. А порода была отцовская. Всем отцовым семейством и взялись делать из меня достойного, правильного человека. Сижу, значит, осмысливаю непривычные для себя обстоятельства, и вот досада: первым делом родственники отобрали рогатку, которую я выиграла в споре у Кольки с улицы Левина. Лазить по чужим огородам, играть с сельскими мальчишками на щелбаны было не то что нельзя, а категорически нельзя и даже считалось верхом неприличия.
И никаких радостных воспоминаний, если не брать в счет тыренные конфеты, гонки на баранах, сбор земляники, купание в реке, катание в тачке, в которой вывози-ли пшено на мельницу, а обратно везли меня с цыплятами. Куриных детей я прижимала к груди. Слово «грудь» тогда входило в категорию стыдных. И впервые громко заявить «грудь» позволили на уроках труда, не помню точно, для чего мы тогда измеряли пропорции друг друга, то ли для кухонного фартука, то ли ночнушки. А мельницы в селе давным-давно как нет. Для детей устроили тахту и пекли для нас вкусный «кукольный» хлеб разной формы. Еще гуси были соседские. Очень неприятные вызывали ощущения. Щипались.
Все равно село для шестилетней меня было ссылкой. В пять часов вечера выходить без сопровождения взрослых запрещалось даже во двор. Пугали шайтанами и всякими рассказами-страшилками. Но самым страшным, ужасным и непростительным был туалет. И никакие пугалки про одноглазого Хамзу, который ел непослушных детей, ни в какое сравнение не шли с «будкой» на окраине двора. Маленький и деревянный, он стоял в самом конце двора. А в большом дворе прабабушка Сали разводила пчел. Кажется, ульев 15 было точно. И вот, чтобы добраться до места действа, приходилось идти мимо пчел. Я не шла, как, впрочем, и другие многочисленные братья и сестры, а пробирались тихо и медленно вдоль забора, как партизан. И в один из таких походов что-то со мной сделалось. Жутко горело под волосами.
– А-а-а-а-а-а! – кричала я чужим для себя голосом. Это была пчела!
Впрочем, я уже хорошо усвоила, как себя вести. И упорно просилась у бабули Патимат назад в «неприличную Махачкалу». Домой меня отправили по-сельски упакованную. Как и подобает. Нагрузили банками с вареньем, медом, компотами. И вручили табель домашней успеваемости. Его вела старшая двоюродная сестра Нажабат. Такой был у каждого из детей. Итак: за вынос мусора – три (видите ли, не донесла); за уборку комнаты – три (видите ли, не домела); за разбитый старинный поднос – два (случайно вышло); за устные сочинения – пять…
И мне хотелось думать: банки – это хитрый ход. Мол, так родственники просят у меня прощения за испорченные недели. И я нисколько не сопротивлялась. Но, как бы там ни было, больше я в это пристанище для ослушников не попадала.
Я это все к тому, что газировочный аппарат вернулся на улицу Дзержинского. Прямо из СССР. С сиропом и без…